IMG_0353«Полторы дюжины правдивых историй и одна неправдивая» — это первая книга одесского писателя, филолога, бизнесмена Вика Мартиросяна, один из спецпроектов theNorDar. Каждый день на протяжении 19 дней мы будем публиковать по одному рассказу Вика. В середине сентября выйдет вторая книга автора «О любви, о жизни и яблоках с неба» издательства САММИТ-КНИГА. Найти ее можно будет во всех книжных магазинах страны, а чтобы приобрести первую книги (или обе), пишите нам: info@thenordar.com

Иллюстрации: Lilit Sarkisian

Михалыч был кряжистым мужиком с огромными ручищами, крепкими ногами колесом и тяжелой походкой — ходил, словно сваи ногами вколачивал. Лицо у Михалыча было грубым, все в шрамах, всегда небрито, с сильно выдающейся вперед нижней челюстью и хищно нависающим носом над беззубым ртом. Голубые глаза, цвета весеннего неба совершенно не подходили к этому лицу. Сурового взгляда этих васильковых глаз выдержать не мог никто. Был Михалыч угрюм, неулыбчив, говорил мало. Речь его была чуднОй мешаниной из поморского говора, русского языка и блатной фени. Если бы он носил бороду, это был бы вылитый воинственный гном из «Властелина колец». Сколько ему было лет — Бог весть. Может пятьдесят пять, может шестьдесят. Для нас — двадцатилетних моряков-североморцев он был древним стариком. Про Михалыча рассказывали разные страшилки: будто бы он убил кого, или был вором-медвежатником, или то и другое сразу. Фамилия его была самая что ни на есть поморская — Карельских. У нас он был вольнонаемным. Сварщиком Краснознаменного Северного флота. Так или иначе, но в том, что Михалыч имел за плечами огромный жизненный опыт, в том числе и тюремный — не сомневался никто.

Прошло всего несколько месяцев после нашего прибытия на флот. Мы еще носили нелестное прозвище «карасей», то есть молодых, неопытных моряков и зимой служили на береговой базе в 13 километрах от города. Электро-механическая боевая часть, или просто БЧ-5. Отделение котельных машинистов. Михалыч познакомился со всеми в нашем отделении. Точнее знакомились мы, а он к нам угрюмо присматривался. Среди ребят нашего призыва, был один грузин — ярко-рыжий Фридон Саминава, который явно стремился быть лидером. Но его внешность и манера разговора отводили ему скорее комичную роль, нежели героическую. Как это иногда случается у грузин, Фридон путал русские звуки «п» и «ф», поскольку в грузинском — это некий смешанный звук «п» с сильным придыханием. Его рассказы про «мапию с фистолетами» или о том, что «по пизике у него были одни фятерки» доводили нас до истерики. Нам он нравился. Нам, но не Михалычу. Поначалу это никак не проявлялось. Но однажды зимним вечером, когда начальство недосмотрело, Михалыч напился «шила»- так на флоте называли спирт с характерным прилагательным «питьевой». «ВОпьяной» Михалыч вломился в вахтенное помещение, где находились мы все, и сгреб за грудки не на шутку струхувшего Фридона. Приблизив свою свирепую морду вплотную к конопатому лицу грузина, Михалыч зычно прорычал: «Ну что, Джугашвили х..ев?! Давай поговорим путне!» Фраза «Давай базарить путне!» прозвучала еще несколько раз, пока мы все – а нас было человек пять, не повисли на дедовых лапищах, как дворовая мелюзга на ветках ореха, и не вырвали обалдевшего Фридона. Тут подоспели офицеры и с горем пополам отправили деда домой. На следующее утро Михалыч ходил как ни в чем не бывало. И даже озорно подмигивал нам. В двадцать лет грубая сила ценится среди пацанов больше иных добродетелей. Эта его выходка вселила в нас почтительный ужас и добавила Михалычу очков. +10 к силе и +10 к авторитету. Фридон вообще с тех пор обходил его десятой дорогой. Но это длилось недолго, так как сам бедняга грузин через месяц угодил в дисбат. И, вернувшись через полтора года, они с дедом подружились. Однако это другая история, а мы сейчас про Михалыча.

За время службы мы привыкли к дедовым фортелям и бояться его стали меньше, но относились неизменно с уважением.

Когда я прослужил два с половиной года, Михалыч попросил меня о помощи. Несмотря на то, что отношения у нас с ним к тому времени сложились доверительные, просьба нелюдимого деда все же вызвала у меня удивление. Он просил сходить с ним в лес, срубить одно-два дерева, обкарнать сучья. В общем, помочь с приватной лесозаготовкой.

Взяв с вечера добро у дежурного, поутру мы отправились в лес. Светало в ту пору поздно — часов в девять. А мы вышли за полчаса до побудки — в 5.30. Михалыч принес мне особые лыжи — короткие и широкие охотничьи хУнды, подбитые мехом с нижней стороны. Мех был направлен от носка к пятке, что не позволяло хундам катиться назад. Дед нацепил свои — такие же, и мы двинули по нетронутому снежку. В своем тулупе, шапке-ушанке, с топорами за поясом и свирепой физиономией — Михалыч выглядел как сказочный разбойник.

Утренний воздух был свежим и обжигающе морозным, вызывая ассоциации с бабушкиными накрахмаленными простынями. Шурша по снежку диковинными лыжами, мы озирались по сторонам, выбирая в лунном свете жертву для топора. «Востро, Витек!» — велел Михалыч, что на «поморьской говОри» означало «смотреть в оба». Вскоре ему приглянулась высокая стройная ель недалеко от просеки. Дед остановился. Придирчиво осмотрев ее с разных сторон, одобрительно крякнул: «Дивованье!» Срубив крепкую и длинную ветку, споро смастерил из нее упор с рогатиной на конце. Мы начали махать топорами. Разбуженный лес встрепенулся. С ветвей посыпался снег. Казалось, стук топоров разносится до самого Онежского тракта. Когда дерево стало похоже на художества бобров, я, по команде Михалыча, уперся рогатиной в ствол на высоте метров трех и навалился изо всех сил. Михалыч подоспел на помощь. Дальше — как в фильме «Девчата». Здоровенная ель упала, спружинив ветвями и щедро обдав нас снежной пылью. Михалыч ловко управился со всеми сучками да ветками, пока я ковырялся с десятком. Я помог ему распилить дерево на чурбаки, все сложить и увязать, приготовив для отправки домой. Рассвело. Мы успели выкурить пару сигарет. Посидели маленько. Минут через десять наконец показалась ГТСка из поселка лесорубов. Правил ею молодой мужик — Сан Саныч. Он вылез из вездехода и в ответ на сердитый дедов взгляд буркнул:» Здорово! Не ерестись, Михалыч!» Одет Сан Саныч был в фуфайку цвета хаки, такие же штаны и оленьи унты. Голову венчал танкистский шлемофон. Под глазом красовался свежий фингал. Видимо Михалыч задержал взгляд на фингале несколько дольше, чем это допускалось приличиями лесорубов. Потому что Сан Саныч, как бы оправдываясь одновременно и за фингал, и за опоздание, угрюмо произнес: «У нас вчера питник был. Жарёха, «шило». А тут этот дракун Колька-Бугор полез, мать его …» Сказал и замолк. Много сказал для одного раза. По меркам Севера — болтун просто. ВаракОша. То, что был «питник»(так в этих краях называли пикники) стало очевидно, когда мы втроем дружно укладывали на специальный прицеп наши дрова. Выхлоп у Саныча был как у Горыныча. В ГТСке ехали молча. «Бразды пушистые взрывая» своими гусеницами, быстро домчали до Большой Кудьмы. Дрова сложили возле дедовой избы. Попрощались с Сан Санычем. Я собрался уходить.

«Ты куда?» — удивился дед. «Заходи, Витек!»

В избе я был впервые. Тут все было необычно и досельно — так на Севере называли старину. Как раз перед призывом я прочитал «Фаворит» Пикуля. И именно так представлял себе быт поморских поселений… двести лет назад. Пахло чем-то кислым вперемешку с сушеными травами, рыбой и грибами. В Большом углу висели невообразимо старые, потемневшие иконы. Лики угадывались, но были неузнаваемы. В комнатах было тепло, чисто и по-холостяцки аскетично. Михалыч быстро собрал на стол. Чай с печеньем, какая-то колбаска. Себе налил ярого зелья, похожего на чефир. Размачивал в нем печеньки и шамкал своими пятью зубами. Этим чаепитием он благодарил меня за помощь. Ритуально. Без слов. Это мне было знакомо с детства. Сидели недолго, и я уж не вспомню как наш немногословный разговор вывернул на дедово прошлое. В нескольких словах Михалыч поведал, что после войны, он остался вдвоем с матерью. «Все погибли», — сказал он. И добавил: «В штрафбате». Ему было семнадцать, когда пьяный сосед стал вякать, что, де, Карельские — все враги народа. Михалыч, услыхав это, снял с ноги замерзший окаменевший валенок и забил им соседа до смерти. Дали «пятнашку». «Дурак был. Его-то я давно простил. А вот себе простить не могу. Мамку оставил одну.» Говорил Михалыч без фени и «говОри». И если бы не восходящие интонации в конце фраз, я нипочем не узнал бы, что это его речь. А еще глаза. Они у Михалыча в этот миг были цвета чистой лазури. Таким он мне и запомнился.

Попрощались. Я пошел на остановку автобуса в центре поселка. Ехать до бербазы было минут десять. Остановка была пуста, автобуса не было, и я подошел к небольшому памятнику, который стоял рядом. Таких памятников у нас множество в каждом селе и поселке. На черном граните значилось: «Односельчанам, не вернувшимся с войны». И ниже длинный список. Когда мой взгляд дошел до буквы «К», я похолодел! Семь Карельских. Пятеро из них — Михалычи. Братья. И еще двое. Отец и дядя. Враги народа. Кровью искупившие.

***

Оставшиеся полгода службы я называл деда исключительно Александром Михайловичем. И никому ничего не рассказывал.

Читайте также